Убит под Гжатском (газета «Красное знамя», 1988 год)
…Полупустой автобус погромыхивает на ухабах. За оконным стеклом — Смоленщина. Земля заливных лугов, дремучих лесов и улыбчивых большеруких людей. Деревни здесь нечасты, и автобус идет от Гагарина до самого Клушина почти без остановок. Клушино, большая деревня дворов в полтораста — конечный пункт маршрута. Дальше — черные, зачастую по-таежному непролазные леса, жилья нет на десятки километров. Сейчас нет. Раньше было. Лесные деревушки — Груздево, Сорокино, Клячино и многие другие, выжженные в войну, так больше и не поднялись. Умолкли, словно пересохшие когда-то звонкие роднички. Здесь гремели бои. Страшные, многомесячные, на крайнем пределе сил, на последнем всхрипе окровавленного рта. Именно здесь, в этих черных лесах, летом 1942 года, яростно наступавшие войска Западного фронта приняли на себя таранный контрудар 9-й немецкой армии. Всеми силами гитлеровское командование стремилось удержать Ржевский выступ и выгодные для дальнейшего наступления на Москву позиции по рекам Гжати и Вазузе. Ценой невероятных усилий и многих тысяч человеческих жизней дивизиям 20-й и 31-й армий удалось остановить тут немецкое контрнаступление, измотать ударные бронетанковые группировки врага и заставить командование группы армий «Центр» отказаться от проведения запланированной на конец лета операции «Вирбельвинд». Линия фронта долго не могла стабилизироваться: лесные деревушки иногда по нескольку раз в день переходили из рук в руки. Горел лес, горела земля, горело все, что могло и не могло гореть. Нащупывая бреши в немецкой обороне, войска 20-й армии постоянно меняли направления атак, некоторые части сами оказывались в кратковременных окружениях и вели тяжелые оборонительные бои. Ржевско-Вяземская операция закончилась лишь в марте 1943 года освобождением Ржева и Вязьмы. Вспыхивающий разноцветными трассерами и артиллерийскими зарницами фронт покатился дальше, на запад, а здесь, на заболоченных берегах Гжати, воцарилась долгожданная тишина.
Только что на моих глазах трактор выворотил плугом из пашни два ящика советских бронебойных снарядов. Словно и не лежали они в земле целые десятилетия: новенькие, хоть сейчас в ствол. Трактористы, народ общительный и дружелюбный, охотно вступают со мной в разговор.
— Такого добра у нас навалом. Здесь-то еще что, а вот дальше, на Груэдево, на Сорокино, — невысокий мужчина лет сорока пяти задумчиво вертит в заскорузлых пальцах зеленоватую медную гильзу.
— А что дальше? — осторожно спрашиваю я.
— А все, что хочешь, — откликается Леша, светловолосый крепкий парень, —каски, мины, снаряды, оружие ржавое. Линия фронта там была.
— Неужели после войны ничего не убрали! А как же… солдаты? — вырывается главный вопрос.
Трактористы переглядываются. Леша молча и сосредоточенно каблуком сапога вдавливает в землю окурок.
— Ладно. После работы подъеду. Сам все увидишь, — коротко бросает он уже из кабины своего оранжевого «ДТ».
Наша палатка синеет на склоне пологого холма у самой околицы покинутой деревни Федюково. Отсюда до сожженного когда-то немцами Сорокина километров пять через лес. Еле заметная лесная дорога полузатоплена талой водой, разбитые колеи обильно поросли густым кустарником. Высокие стволы обступают дорогу все теснее и теснее, вот они уже почти смыкаются над головой. Неожиданно лес расступается, и дорога вымахивает на небольшую полянку. Тряска прекратилась, гусеницы влажно шлепают по болотным кочкам.
— Там, слева, и было Сорокино, — стараясь перекричать рев мотора, Леша показывает рукой на опушку.
Ряд замшелых валунов — вот и вся деревня. Коротко качнувшись вперед, трактор замер.
— Вылезай, приехали. Вот она, линия фронта.
Поляна как поляна, на первый взгляд, ничем не примечательная. Но, приглядевшись, замечаю невысокие бугорки, цепочкой пересекающие ее и убегающие в лес. Это осыпавшийся бруствер старой траншеи. У самой гусеницы трактора — ржавая саперная лопата и металлическая коробка от пулеметной ленты. Под ногами хлюпает вода. Траншея уже совсем близко. Еще лопата, дегтяревский диск, ржавые остовы двух винтовок и… человеческий череп. Чуть правее белеют несколько костей. Ускоряю шаг, почти бегу к траншеям.
Перевожу дыхание. Вот она, траншея. Поросшие кустарником обвалившиеся стенки, затопленные лунки пулеметных ячеек, и снова ржавые патроны, оружие, саперные лопаты. И кости, отполированные временем и дождями, неестественно белые на рыхлой черной земле. Все начинает казаться нереальным и противоестественным. За секунду я словно перенесся во времени в какой-то другой мир.
— Наша траншея, — тихо пояснил мой спутник, — а там, за болотцем, метров шестьсот отсюда, немецкая.
Вот здесь наши пошли в атаку. То здесь, то там из земли выступают насквозь проржавевшие корпуса немецких мин. Вот здесь, у колючей проволоки, атака захлебнулась. Пробитые каски, хорошо сохранившиеся красноармейские ботинки толстой свиной кожи. Каблуки, как новенькие, — явный признак того, что эту обувь носили совсем недолго. Сколько здесь легло? Взвод? Рота? Больше? Хмурый лес, единственный свидетель, неумолимо хранит тайну ставшей для многих последней атаки.
У самой опушки, среди поваленных берез, натыкаюсь на остатки противотанковой пушки. Погнутый щит, массивные шестерни механизмов орудий наводки, детали казенника. У самой пушки две сплющенные каски, чуть левее еще одна, целая, с аккуратной пулевой дырочкой. Рядом с ней… Закрываю глаза и вижу разыгравшуюся тут драму. Артиллеристы стояли насмерть. Под градом пуль, с открытой позиции, прямой наводкой орудие било, било, било по врагу! Метрах в восьмидесяти перед пушкой, в осиннике, валяется покореженное взрывами немецкое снаряжение. Стоя среди груды стреляных гильз, понимаешь, что солдаты выполнили свой воинский долг до конца и погибли геройски. Погибли, не посрамив многовековой славы российских пушкарей, не оставив орудия, не отступив ни на шаг.
Каска… Как тебя звали, неизвестный артиллерист? Где был твой дом, кто ждал тебя там? Может быть, до сих пор на стене в том доме висит твоя пожелтевшая фотография, а в старом семейном альбоме хранится страшное извещение с сухой казенной строчкой «пропал без вести».
Пропал без вести! Все они здесь — полегшие под пулами, разорванные минами и снарядами, все до единого— «пропавшие без вести»!
Поле боя осталось за врагом. Своих убитых немцы похоронили, тела наших бойцов оставили под открытым небом. Скорее всего фашисты, опасаясь окружения, весной сорок третьего годе бежали отсюда без боя. Наши наступавшие части прошли стороной, не обнаружили павших солдат. И вот лежат они более сорока лет, воины, не преданные земле.
На непогребенные останки можно наткнуться в разных местах. На дне текущего в болото ручья, на изрытой минометными воронками небольшой полянке между Груздевом и Сорокином… Бои были повсюду. Затопленные блиндажи, окопы, ходы сообщения — все это цело и поныне. Кое-где совершенно очевидно, что после войны нога человека не ступала. В таких местах время пощадило практически все следы военного лихолетья. Вот кривая береза над извилистым, заросшим малиной ручьем. А метрах в трех над землей, в развилке ствола — вросший в нее ручной пулемет Дегтярева. Много лет назад сраженный вражескими пулями красноармеец осел на землю, а эта береза, тогда еще, наверное, тоненькая и юная, приняла пулемет и за сорок с лишним лет вознесла боевое оружие в поистине пьедестальную высь, став живым, природным памятником стойкости и верности солдатскому долгу.
Я долго думал, надо ли писать об этом эпизоде. В конце концов понял: надо! Надо писать всю правду. На круглой поляне, у самого Сорокина, я наткнулся на следы бывших здесь года два назад «туристов». Валяются битые водочные бутылки, сигаретные пачки, опорожненные консервные банки. А вокруг черного пятна кострища в землю воткнуты шесты с надетыми на них солдатскими касками. Некоторые разрублены топором пополам, некоторые заляпаны засохшей вермишелью.
Я не знаю, как назвать тех двуногих, которые варварски надругались над памятью, осквернили то, что свято почитается всеми людьми…
С каждым годом становится все меньше и меньше неизвестных страниц в великой летописи Отечественной войны. Наступил час закрыть и эту. Необходимо в ближайшее время захоронить все найденные в гжатских лесах останки. Даже не захоронить, не то олово, а с воинскими почестями предать земле, как это исстари повелось в России. Нужно как следует прочесать места боев, поискать красноармейские смертные медальоны, они должны быть тут, их просто не может не быть. Среди десятков блиндажей попадаются нетронутые до сих пор. Кто знает, может быть, там найдутся какие-то документы, предметы, которые помогли бы установить имена погибших воинов, восстановить полноценную картину бывшего здесь сражения.
Мы обращаемся ко всем ветеранам Двадцатой армии Западного фронта с просьбой откликнуться, помочь поиску своими воспоминаниями.
Мы должны все сделать для того, чтобы как можно больше неизвестных героев обрели свои имена. Я верю: пусть через сорок с лишним лет, но все-таки можно будет вписать на желтых листках многих похоронок вместо неопределенного и тревожного «пропал без вести» другое, исполненное вечной непреходящей скорби,—"Пал смертью храбрых за Советскую Родину в боях под городом Гжатском".
Говорят, что «мертвые сраму не имут». Верно. Стыду подвержены мы, живые. Ведь более сорока лет мы живем, радуемся жизни под мирным небом, оставив неприбранными места тех страшных боев. Пусть не специально. Пусть по незнанию. Но все же сегодня, запоздав на целые десятилетия, я хочу сказать им: прости нас, безвестный артиллерист на опушке у Сорокина. Прости нас, пулеметчик у мапинового ручья…
А. Чудаков
Газета «Красное знамя», 1988 год